Интервью с Генрихом Семеновичем Штейнбергом, 2 сентября 2004, Москва.
Генрих Семенович Штейнберг родился в Санкт-Петербурге в 1935 году. В 1959 году окончил геофизический и геологоразведочный факультеты Петербургского Горного института и в этом же году начал работать в Камчатской геолого-географической обсерватории Сибирского отделения Академии наук. В 1965 году защитил кандидатскую диссертацию на тему «Глубинное строение Авачинской группы вулканов». В 1969-1970 гг. работал в должности начальника экспедиции и руководителя геологической части программы ходовых испытаний лунохода, проводившихся на вулканах Шивелуче и Толбачике (Камчатка). Занимался вулканизмом Луны, сравнением морфологии лунной поверхности с вулканическими районами Земли. Необоснованно подвергался гонениям: исключен из партии (1972), уволен из Института вулканологии (1973). Поддерживал дружеские отношения с И. Бродском, В. Некрасовым, М. Растроповичем, что явилось причиной для продолжения гонений. Работал электриком в котельной (1974-1978). С 1978 г. продолжил научную работу в лаборатории вулканологии Института морской геологии и геофизики ДВО РАН (Южно-Сахалинск). В 1988 защитил докторскую диссертацию на тему «Вулканические взрывы и гейзеры: физические механизмы процессов и их соотношение». Открыл с сотрудниками на вулкане Кудрявый первый в мире минерал рения — сульфид рения. Участвовал в ежемесячно подготавливаемых прогнозах ожидаемой вулканической активности на островах Итуруп и Кунашир (Курилы) (1991). Редактор международного журнала Modern Geology (New-York-London-Paris-Tokyo). Член-корр. РАЕН (1991). Академик РАЕН (1993). Вице-президент Inter. Soc. Lunar. Geol. Член многих международных и росийских советов, рабочих групп и др. Автор более 200 статей и изобретений.
Лауреат ряда российских и международных премий.
Валентина Полухина. Иосиф Бродский глазами современников. Изд. Журн.” Звезда” С-С.-Птб.,.2008, 88-108
— Вы старый друг Иосифа Александровича и Ваши воспоминания очень ценны для читателей его поэзии. Когда Вы впервые встретились с Бродским?
— Иосифа я встретил в первый раз, наверное, в 58-м году, может быть, в 59-м на очередном дне поэзии, по-моему, это было в Доме культуры промкоооперации. Он выступил со стихотворением «Еврейское кладбище». Надо сказать, что я это запомнил, но особого внимания на Иосифа, как на поэта, тогда не обратил.
— И даже его манера чтения Вас не удивила?
— Да нет, пожалуй, немного удивила, но не более того. Все-таки в основном я следил за текстом, за звучанием, а не за авторской манерой выступления.
— А когда Вас удивили его тексты?
— Я обратил внимания на его стихи году в 61-м или в 62-м. До этого я к Иосифу относился как к знакомому моего друга Жени Рейна. В то время в Ленинграде существовали очень интересные поэты: Рейн, Горбовский, в Ленинградском горном институте у Глеба Семенова было замечательное литобъединение — Володя Британишский, Александр Городницкий, Леонид Агеев, Олег Тарутин, Лена Кумпан — геофизики, геологи — товарищи мои по факультету и замечательные друзья — Виктор Соснора, вернувшийся из армии, и Саша Кушнер из института Герцена. Им было по 20-25 или больше, а Иосифу еще не было и 18-ти. Про них уже можно было сказать: поэты, тогда как Иосиф только начинал, а начинающих было много.
— В 61-м году, когда вы его начали ценить, как к Вам его стихи доходили?
— Я на Камчатку уехал в 60-м году, но появлялся в Ленинграде каждый год несколько раз и встречался со своими друзьями. Женя Рейн был моим самым большим другом, с военного детства, как и Андрей Битов. Года с 54-55-го знал и друзей Жени: Толю Наймана и Диму Бобышева они учились вместе с Женей в Технологическом, знал и Володю Уфлянда и, конечно. университетских ребят: Леву Лившица (Лосева), Лёню Виноградова, Мишу Еремина, Илью Фонякова, Леву Куклина.
— А сами Вы стихи не пописывали?
— Нет, я стихов не писал, если не считать наше с Рейном сотрудничество в «Вечернем Ленинграде», в разделе «На острие пера», где мы, «джентльмены в поисках десятки», пописывали фельетончики, иногда рифмованные. Но это же не стихи, не поэзия.
— Вы упомянули, что в Вашем доме часто встречались поэты и писатели. Скажите пару слов об этих собраниях.
— Встречались часто у меня, потому что жил я в роскошной — по тем временам — большой трехкомнатной квартире, в центре города, на Пушкинской улице, дом 9, по счету 5-й от Невского, рядом с памятником Пушкину. Отец мой до войны был архитектором, в войну строил в Ленинграде аэродромы, вернее, временные посадочные площадки, а после войны аэропорты; он хорошо знал литературу. Собственно говоря, для меня и поэзия-то началась, когда, приехав из эвакуации и зная, что и положено знать к 10 годам: Пушкина, Лермонтова, Ершова, Некрасова, у отца в библиотеке нашел том Багрицкого.
— А Заболоцкого там не было?
— Нет, Заболоцкий, был позже; для 10-ти лет «Столбцы», пожалуй, рановато. Для меня, как, впрочем, и для Рейна, поэзия началась с Багрицкого, вот с этого тома. Собирались у нас очень часто. Началось это в 54-55-ом. Отец с большой любовью относился к молодежи, он и сам был очень красивый и молодой, чуть за 40. И брат, Саша, учился в политехническом и тоже интересовался литературой.
— А Иосиф бывал в Вашем доме?
— Иосиф бывал, но вообще заходил на Пушкинскую не часто, иногда с Женей Рейном. Обычно мы встречались у него. Для встречи вдвоем там, в доме, что на углу Литейного и Пестеля было очень удобно. А поскольку в Ленинград я прилетал хоть и часто, но на 2-3 недели, то ждать, как теперь говорят, тусовки, времени не было: я звонил Иосифу и мы договаривались о встрече, обычно через день, два. И встречались у него; почти всегда это были встречи вдвоем, с откровенным разговором обо всем, за кофе, бутылкой вина.
— Он уже тогда отделил для себя полкомнаты?
— Да, да. Уже у него этот ящик, эта каюта, существовала.
— И родители его никак не мешали вам?
— Нет, никак не мешали, их как бы и не было: в этой маленькой комнате было два входа — из гостиной и из коридора коммунальной квартиры, откуда мы обычно и заходили. Иногда, просидев вечер, я уходил, не увидев никого, кроме Иосифа. С Александром Ивановичем познакомился в начале 60-х, а с Марией Моисеевной значительно позже, года за 3-4 до отъезда Иосифа.
— Расскажите, пожалуйста, как Иосиф был приглашен Вами или сам захотел участвовать в геологических экспедициях?
— Иосиф начал работать в геологических экспедициях в конце 50-х. (1), а зимой 61-го года он пришел ко мне. У меня была уже некая известность, популярность в советской прессе; над этим Битов потом не без юмора поиздевался в «Путешествии к другу детства». Случился тогда в те времена эпизод, из которого сделали сенсацию: спуск в кратер действующего вулкана. Об этом в газетах, журналах написано было много, и кинохроника снимала, и на телевидении выступал. А Иосиф пришел и попросил взять его в экспедицию на вулканы. В 1961 году я его не взял, сказал: «Иосиф, ты в прошлом году из Дальневосточной экспедиции в середине сезона удрал, а мне нужны надежные рабочие». Не взял.
— А в 1961 году он сам к Вам пришел или его кто-то рекомендовал?
— Сам пришел. Он знал, что в 57-м году, когда был в Технологическом институте разгром газеты «Культура», Женю Рейна выгнали из института и сразу же после исключения должны были забрать в армию, а я устроил его на Камчатку, в экспедицию 11-го района, где работал на практике в 56 и 57-м году. Вероятно, если бы Рейн попросил за него, я бы взял, а так для меня по тем временам Иосиф был просто знакомым, ничем не примечательным.
— Так был ли случай, когда Вы его взяли к себе?
— Нет, была длинная история, как я пытался его взять в 1966-м, в 67-м, в 68-м годах. Сначала пробовал принять его в свою экспедицию на полевой сезон стандартным, легальным порядком. Как, например, два сезона работал у меня Глеб Горбовский. Работал в идеальных для поэта условиях: сидел один на тихой сейсмической станции, под вулканом, все лето писал стихи, раз в сутки менял сейсмограмму и, выходил на связь, сообщая, что на станции все нормально. Природа, горячие источники, вулканы. Но в 66-м и 67-м Иосифу не дали пропуск на Камчатку: тогда это была погранзона. В 68-м году мы «пошли другим путем». Все документы и вызов оформил я на Мишу Мейлаха: в те времена билет на самолет продавали без паспорта и при посадке на самолет документы не спрашивали: билет есть и вперед. Решили, что Иосиф полетит с билетом на имя Миши Мейлаха, а в Петропавловске, где проверка документов, я его встречу, а с милицией, пограничниками договорюсь, поскольку был начальником экспедиции и человеком достаточно известным. В июне или в июле 68-го года, получив телеграмму с датой прилета Иосифа на Камчатку, я на экспедиционном Ан-2, с которого вёл контроль за состоянием вулканов, прилетел в Елизово, на военный аэродром, где лайнеры садились. Связался с лайнером, сказал, что на борту у них находится Михаил Мейлах, которого ждет наш Ан-2, и чтоб его на проверку первым, не задерживая наш вылет. Лайнер садится, заруливает на стоянку, подкатывают трап и вместе с нарядом милиции иду я встречать Иосифа. Открывается дверь и на трап выходит Миша Мейлах. Оказывается в последний момент Иосиф решил, что за ним следят, его подловят, раскрутят дело о нарушении пограничного режима и не полетел. Так что его поездка на Камчатку не состоялась.
— А Миша Мейлах таки работал вместо Бродского?
— Миша Мейлах две недели летал со мной на вертолете, участвуя в подготовительных работах по выбору площадок с максимальным соответствием поверхности Луны по рельефу и физико-механическим свойствам пород. В следующем,1969-м и в 1970 гг. на этих площадках экспедиция, которой я руководил, проводила ходовые испытания лунохода.
— В письме к Вам Иосиф пишет: «Еще не знаю точно, уплыву ли я на «Сириусе» (2)
О каком «Сириусе» идёт речь?
— «Сириус» — парусное учебное судно морского училища, и была возможность устроиться на него матросом. Судно шло без заходов в порты и высадки на берег, поэтому для участия в рейсе виза не требовалась. Иосиф хотел устроиться матросом на это судно.
— А что Вы знаете о другой мечте Иосифа — стать лётчиком?
— Он к авиации относился серьезно, но о желании стать пилотом от него не слышал. Он хотел полетать над вулканами, особенно, когда я ему сказал, что у нас свой самолёт, по Камчатке летаем, где угодно и что можно будет попробовать управлять самолётом. В своё время я и сам так освоил Ан-2, а уж потом закончил курсы и получил свидетельство. Иосиф любил авиацию: в его стихах самолётная и вулканическая темы возникают часто. Большая печаль для русской поэзии, что он на Камчатке не был.
-И не воспел её.
-Конечно. Кстати, последние записи Пушкина, буквально за день-два до дуэли, это конспект замечательной книги Степана Крашенинникова «Описание Земли Камчатки» (3), в котором прекрасны фрагменты пушкинского описания Камчатки. Высокая поэзия, хотя по форме проза и даже не самостоятельная, а конспект.
— Вы еще упомянули об увлечении Бродского футболом. Он действительно интересовался футболом, и когда бывал в Англии и шло футбольное соревнование, он просил включить телевизор.—Что Вы знаете об этом его увлечении?
— Здесь необходимо небольшое отступление. В послевоенные годы футбол в Ленинграде, да и в Союзе был действительно спортом номер один. Футбольные матчи — как праздник. Я это хорошо помню, потому что играл в футбол с детства, сделал успешную даже стремительную карьеру.
— Профессионально?
— Да, у меня был замечательный тренер, Николай Михайлович Буднев, к которому попал я в 13 лет, в детскую команду «Труда». Он уже на втором году тренировок расписал всю мою футбольную карьеру: «в 13-14 лет играешь в детской команде, в 15- в юношеской, в 17 лет в воротах сборной юношеской Ленинграда, в 18 — за мужской коллектив в первенстве города, а в 19 — возьмут в мастера». Все так и было. В 1952 году — сборная юношеская Ленинграда, в 1953 — первая мужская «Труда»; в 1954-м взяли в мастера, а в 1955-м в дублирующий состав «Зенита», одним из двух дублеров голкипера. А вратарем «Зенита» был Леонид Иванов, великий вратарь, защищавший ворота сборной страны в 1952 году в Хельсинки, на первых для СССР Олимпийских играх; это после Иванова, в 55-м или 56-м в воротах сборной Союза появился Яшин. А в 1956-м Иванов уходил из футбола и мне пришлось принимать решение: или футбол или институт. И ушел я из большого футбола, продолжая играть за институт, за «Труд». Любовь к футболу осталась; я и на Камчатке играл за «Водник», за сборную области, да и сейчас иногда случается. А Иосиф любил футбол. И году в 59-м пару раз ездил со мной на игры, сидел у меня за воротами. В общем, он к футболу относился серьёзно. Помните:
В этом городе был бы яхт-клуб и футбольный клуб…
……………………………………………………………….
Я бы вплетал свой голос в общий звериный вой
там, где нога продолжает начатое головой.
Изо всех законов, изданных Хаммураппи,
самые главные — пенальти и угловой. (4)
— Так когда же Вы действительно прочитали и оценили стихи Бродского?
— Пожалуй, в конце 1961 и уж совсем точно: в 1962-м году я знал, что он замечательный поэт: на уровне Рейна, Горбовского, Британишского, Кушнера, Сосноры. А некий прорыв, когда я понял, что он на голову их выше — это 1965 год: «Два часа в резервуаре». Для меня она и сейчас совершенно замечательная поэма, а тогда я ее с двух прочтений запомнил наизусть.
— Он читал Вам стихи, когда Вы его навещали в этих «Полутора комнатах»?
— Читал, конечно. Всегда читал…
— Читал полностью? По памяти?
— Иногда, на длинных стихотворениях («Авраам и Исаак», «Горбунов и Горчаков») заглядывал в текст, но в основном читал наизусть. Временами это было даже немного утомительно. Когда закончил читать «Горбунова и Горчакова», сказал: «Вот за это мне когда-нибудь дадут Нобелевскую премию». Однажды, по-видимому, перед моим приходом он закончил стихотворение и сказал: «Послушай, замечательный стишок, если понравится, я тебе его посвящу». И прочитал «Дебют». Полагая, что тема, сюжет стихотворения как-то связаны с тем, кому оно посвящено, я сказал: «Иосиф, это гениальная шутка, но посвящать его мне не надо. Посвятишь какое-нибудь другое».
— «Дебют» — это 1970 год. И больше он Вам не предлагал посвящений?
— Больше не предлагал. И я про себя жалею: нужно было просто выбрать и сказать, и он бы посвятил. Но ведь живешь и думаешь, будет ещё не одна встреча. Так что остались всего два стихотворных посвящения, написанные на книгах. На сборнике «Новые стансы к Августе» он написал:
Пока ты занимался лавой,
я путался с одной шалавой.
Дарю тебе, герой Камчатки,
Той путаницы отпечатки.
От Иосифа Бродского
18 июня 1989 г. Нью-Йорк.
И на пьесе «Мрамор»:
Прочтите эту пьесу, сэр:
Она — отрыжка СССР. 18 июня 1989 г. Нью-Йорк
— А Вы наблюдали или были свидетелем каких-либо столкновений Иосифа с властями?
— Нет, не был свидетелем. Более того, уже в поздне-американском периоде, когда я там появился, он очень неохотно говорил обо всем, что касалось его процесса и отношений с властями во время ссылки.
-Кстати, когда Вы появились в Америке впервые?
— В июне 89-го. Это был мой первый выезд за кордон, потому что я был совершенно невыездной человек по знакомствам, по работе и по отношениям с КГБ. В 60-е годы, когда шла гонка за Луну, у меня появились «лунные» работы. Сначала это было для меня нечто вроде хобби. Я полагал, что лунной геологией и вулканами на Луне кто-то занимается серьёзно, но мы об этом не знаем, потому что все закрыто. Но вот появилась в «Известиях Академии Наук» некая статья по геологии Луны, которую я прочитал и понял, что почти все в ней написанное полная ерунда, даже с моих, как я считал, любительских позиций. Сел и по молодости, по заводке написал и отправил в тот же журнал большую статью, где сравнивал свою аэрофотосъемку вулканов со съемками Луны из обсерваторий и с космических станций. И еще написал короткую статью для «Докладов Академии Наук», где печатаются наиболее важные научные результаты. Но для публикации в «Докладах» необходимо представление академика. Какого? Кто из академиков у нас Луной занимается? От брата я знал, что фигурирующий в СМИ без фамилии, так называемый Главный Конструктор — академик Сергей Павлович Королев. Рабочий Адрес Королева в академическом справочнике — Президиум Академии Наук, Ленинский проспект. Туда и отправил. Статья с представлением Королева вышла в октябре 1965. Потом выяснилось, что это была единственная статья, представленная им, за всю его академическую карьеру, И тут возник контакт с чекистами: они начали давать мне материалы по геологии Луны, как опубликованные, так и полученные по своим каналам. А потом у меня с ними возник конфликт.
— Уж не пытались ли они сделать из Вас стукача?
— Пожалуй, нет. Они сразу пообещали не задавать вопросов не по делу и только однажды спросили вскользь о какой-то мелочи: то ли пьянке, то ли адюльтере; я вопрос «не заметил», а повторять они не стали. А вот после «дела о Луноходе» и увольнения из института возник серьезный конфликт, связанный с моими контактами с «западными коллегами» и друзьями из эмиграции. В 75-м году мне под расписку было объявилено официальное предупреждение. Но возвращаясь к Иосифу, мне кажется, что ему действительно не хотелось вспоминать суд, ссылку, а тем более сводить какие-то счеты, называть имена-фамилии. Ему это было не интересно.
— Потому что он не хотел считать себя жертвой режима и не хотел, чтобы другие считали его жертвой или акцентировали внимание читателей на преследовании его советскими властями.
— Да. Но, главное, сам процесс и то, что вокруг этого происходило, было ему уже давно не интересно. В то же время он был человеком невероятно любознательным, он спрашивал про вулканы и про геологию. В 1992 году, когда началось катастрофическое извержение вулкана Сьеро-Негро, в Никарагуа, и полетел я туда руководителем группы МЧС. Рейс шел через Майями и оттуда я позвонил Иосифу, позвонил рано, в начале восьмого. Ответил автоответчик, я начал диктовать мессадж, но тут он взял трубку и сказал: «Ради Бога, не рискуй, не лезь никуда и, когда все закончится, позвони сразу». Он помнил мои тяжелые травмы 62-го года на извержении Карымского вулкана: семь суток без сознания, сутки без медпомощи, длинная история. Это было во время Карибского кризиса, и военные не могли к нам прилететь. На наше счастье, на второй день после ЧП кризис закончился, и вертолет ВМС нас вывез. Ну, неважно. Иосиф повторил: «Когда все кончится, обязательно позвони мне и расскажи». Второй раз позвонил ему после успешного финиша работы на извержении. Посол устроил для меня, Юры Тарана и Юры Дубика небольшой приём и разрешил мне позвонить по международному телефону. Когда же услышал, что разговариваю с Бродским, очень зауважал (оказалось, что сам стихи пишет). Уважение посла к Иосифу очень мне помогло: потом, когда поступило приглашение от Президента Панамы дать заключение по новым кратерам, образовавшимся в районе вулкана Бару. Посол дал команду все быстро оформить, доверительно сказав мне перед вылетом: «Дипломатические отношения с Панамой только что установлены, там нет еще ни Консульства, ни Посольства, и никого из дипкорпуса. Я вот по совместительству посол, а там всего два человека из России, один на Канале, а второй из ИТАР-ТАСС, журналист, но я его не знаю, может быть, он из другого ведомства».
— В 1968 году Бродского допрашивали в КГБ по поводу «самолётного дела». Что Вы знаете об этом деле?
— Глубокая осень 1968 года. Я прилетел в Ленинград и когда мы встретились, сначала были стихи, общие разговоры, а потом я спросил его: «Что ты сейчас делаешь?» Он сказал: «Вот письмо пишу.» — «Что-то личное?» — «Да не совсем. А впрочем, вот посмотри.» Письмо адресовано было Л.И. Брежневу по поводу приговора, с высшей мерой наказания по ленинградскому «самолётному делу». Я прочитал письмо и, естественно, как реалист спросил: «Зачем тебе это? Ведь ничего не изменится: приговор из-за твоего письма не отменят, а ты и так на контроле, под колпаком: лишнее лыко в строку». Он: «Тут же смертный приговор… Я должен написать». Меня это тогда немного удивило.
О том, что его допрашивали в КГБ по «ленинградскому самолетному делу я не знал». Он об этом мне не говорил. Вот по «среднеазиатскому самолетному», но это же 50-е годы.»
Есть тут ещё один момент: если попытаться дать Иосифу предельно обобщённую характеристику, ее можно сформулировать в одной фразе — он был человек достойный. И держался с достоинством, в любой ситуации. А себя ловлю на том, что имею десяток разных лиц: здесь — директор, там — подчиненный, тут общаюсь на своём уровне, на родительском собрании в школе — отец, а на трасе с инспектором ГАИ — нарушитель, и т.д. И всюду выступаешь в новой роли: при этом пьеса — говно, режиссёр — мудак, актеры — дебилы, каждый тащит одеяло на себя. И ты им подстать, потому что играешь этот спектакль и в разных амплуа на сцену выходишь. А вот Иосиф был всегда в одном образе и не перестраивался в зависимости от обстоятельств. Он был предельно цельный человек. Граней много, а образ один. Этому можно позавидовать. И не меньше, чем таланту: ибо талант от Бога, а это от себя самого. С возрастом становишься консервативным и уже не перестраиваешься под собеседника; с годами методом сравнения, проб и ошибок, по «гамбургскому счету» устанавливаешь свой истинный уровень, или как нынче говорят — рейтинг. А Иосиф уже в 20 лет свой уровень знал. А когда ему стукнуло 25 это знали многие.
— Это весьма любопытно, что Вы рассказали о письме Бродского Брежневу. Следовательно, его письмо Брежневу при отъезде из СССР было не первым.
— Да, не первое. Не знаю отправил ли он его, но то, что оно было написано, могу засвидетельствовать, потому, что читал.
— Так всё-таки была эмиграция или высылка? Были ли у Бродского желания и попытки уехать из СССР ещё до 1972 года?
— Да, были. В 1968 году, видимо, это было связано с любовью к английской девушке (5). Учитывая его сложную личную жизнь, я никогда не спрашивал его ни о Марине, ни о других женщинах, хотя что-то на глазах происходило, что-то от Рейна знал, но самого Иосифа об этом не спрашивал. Знаю только, что брак как бы должен был состояться, но в соответсвующих органах тоже об этом знали, и девушку в Союз не пустили. Тогда у него и появилось желание оказаться заграницей для того, чтобы+ И в том же 68-м году он меня спрашивал: если он наймётся на рыболовное судно, что не так сложно было, то можно ли в узком проливе (Каттегат, Скагерак) спрыгнуть и доплыть до берега. Я ему сказал, что это совершенно безнадёжный вариант.
— Особенно учитывая, что плавать Иосиф не умел!
— Я даже не спрашивал, умеет ли он плавать, но это дохлое дело: во-первых, тебя могут с судна уложить или достать: спустить шлюпку, догнать. И даже если это сделать ночью незаметно, то два километра в холодной воде — это вариант самоубийства. Такой разговор был.
— А когда он уезжал в июне 1972 года, Вы были в Ленинграде?
— Нет, я с ним последний раз виделся в марте 72-го года.
— Скажите пару слов о том, как Вас готовили в космонавты.
— Луной я занимался давно. Сначала это было хобби, потом мне дали договорную работу, а в 66-м году после нескольких «лунных» публикаций в ведущих отечественных и зарубежных изданиях предложили перейти в Москву, в Институт космических исследований (ИКИ). Я согласился и прилетел договариваться. Когда всё согласовали я спросил: «А где будет институт?», полагая, что где-то под Москвой. Но услышал: «Станция метро Калужская!». Тогда я как-то увял, поскольку Москву, да и вообще города (кроме Петербурга, разумеется) не люблю. Посоветовался с моим учителем по Луне, А.В.Хабаковым, который сказал: «В ИКИ Вас рекомендовал я, но работы там ближайшие два года не будет, институт-то еще не построен, есть только решение Правительства о создании и значит года два там будут делить деньги, бороться за должности и т.п. У Вас есть возможность на Камчатке работать по этому направлению?» «Есть», — говорю. «Ну, вот и работайте, — сказал он, — работа себя всегда окажет». И начал я выполнять договорные работы «по лунной тематике» с ИКИ, а также институтами и КБ военно-промышленного комплекса.
А в 1968-м году профессор Черкасов, который занимался физико-механическими свойствами лунных пород и работал со своей аппаратурой на выбранных мной вулканических площадках, сказал: «Генрих, сейчас идет набор научного состава на станцию «Салют». По научным и физическим данным Вы подходите, отправьте заявление и документы.» Спрашиваю: «На чье имя заявление и какие документы?» Отвечает: «На имя Келдыша. А, впрочем, Вас Виноградов (вице-президент Академии наук) знает, тогда на его имя: заявление, анкету и характеристику». Я написал, отправил, но не думал, что этому будет дан ход. Однако, через три месяца пришла открытка-вызов. Прилетел, прошёл амбулаторную комиссию, 2-3 дня — всё нормально и тогда поместили в стационар. Там пробыл месяц и тоже всё прошёл. Может, потому, что относился к этому не слишком серьёзно. Для многих, проходивших комиссию вместе со мной, в основном сотрудников конструкторских бюро, кандидатов на места борт-инженеров, — пройти комиссию, и попасть категорию «спецконтингент» это — свет в окне, большой шаг в карьере. А у меня отношение к этому было почти спортивное, да и я по тогдашним понятиям медиков, я для спецконтингента был человек старый: 33 года, а для космоса им нужна была перспектива лет на10-15. Но, с другой стороны, космонавт-исследователь должен быть кандидатом наук, а тогда в геологии мало кто раньше сорока защищался. Одним словом, оставляют меня на центрифугу, еще на месяц. Я говорю, что не могу задерживаться, командировка кончается, у меня луноход и прочее. Они: «Как это не могу? Сейчас телеграмму пошлём, и будете сидеть столько, сколько надо.» Еле-еле упросил. Оказалось, что медицинскую комиссию проходит у них один из 52-х, а из прошедших выдерживают центрифугу двое из пяти, т.е. в среднем: один из 125, а за год клиника может пропустить не более 200, каждый прошедший на счету.
После медкомиссии направили на беседу к референту Келдыша. Просмотрел он мои бумаги и говорит: «А почему Вы не оформились?» Я не понял, говорю: «У меня допуск есть и все документы в порядке». Он уточняет: «А почему Вы не в партии?» Отвечаю: «Партия — это большая ответственность, то да сё, а потом научных работников в партию не принимают». Он: «Не валяйте дурака! Чтобы осенью на центрифугу приехали с документами». Вышел от него и не знаю, что делать. Спросил совета, у двух друзей, совершенно антиподальных по своему «социально-профессиональному статусу» — у Андрея Битова, члена Союза писателей, которого полагали надеждой русской литературы, и у Иосифа, внесоюзного, непубликуемого, отбывшего срок. Оба ответили по сути одинаково. Андрей сказал: «Система умнее и тоньше, чем мы думаем. Полагаем, что партийность, национальность, семейное положение, моральный облик определяют и т. п. Ан нет: вот русский, партийный, семейный, морально устойчивый, а за кордон не пускают, а вот — еврей, и беспартийный, и разведенный, и бабник, а везде ездит. Потому что тот не наш, а, этот наш. Система безошибочно определяет: наш — не наш. Вот и всё. Ты не писатель, не режисер, не артист. Ты вулканолог, а наука субстанция объективная и давить по партийной линии на тебя не станут. В каждой игре свои правила: так что — давай!». Примерно, то же самое было и с Иосифом. Он не был диссидентом в принятом смысле этого слова, но для власть предержащих был «не наш». Он был другой, но они этого не понимали: «двоичная система мышления»: черное/белое, чет/нечет, «кто не с нами, тот+» и т.д. Иосиф, кстати, сказал хорошие слова про Слуцкого и Окуджаву (коммунистов), а к проблеме моей отнесся с юмором и, помянув Париж и моего тезку, добавил: «Ты будешь первым евреем, которого поцелут Подгорный». Поскольку тогда встречали космонавтов с поцелуями руководителей страны и ковровой дорожкой на Красной Площади и в Кремле.
Иосиф расспрашивал меня про детали медицинских испытаний, про центрифугу; про то, что со мной делали целый месяц, ведь вращения, центрифуга только раз в неделю; о снах во время испытаний, о лунной программе, которую я писал. Вообще, Иосиф хотел знать всё.
— Вам известно, как он относился к своему еврейству?
— У меня такое впечатление, что почти никак. Ведь бывает так: идёт некий постоянный звук, шум и ты его не слышишь, точнее перстаешь слышать, он уходит в подсознание, возникая в сознании, когда кончился, когда «тишина ты лучшее из того, что слышал+» Так и еврейский комплекс — производная государственного антисемитизма, существовал тогда в подсознании, как данность и обсуждался только в случаях беспредела, т.е. выхода за некие «установленные границы». А в круге личного общения эта тема возникала разве что в анекдотическом плане. Другое дело, когда входишь в контакт с госучреждениями, партией, КГБ, МВД. Тогда вспоминаешь who is who, а не вспомнишь — напомнят. Но на Камчатке, где проработал почти 25 лет, от подобных комплексов я был избавлен. Эпиграфом, если не к жизни, то к выбору места жительства поставил бы его строки:
Если выпало в Империи родиться,
лучше жить в глухой провинции, у моря.
И от Цезаря далеко, и от вьюги.
Лебезить не нужно, трусить, торопиться. (6)
На Камчатке антисемитизма не было по причине почти полного отсутствия семитов. А те немногие, что там были, не занимали мест, на которые кто-то претендовал.
— Антисемитизма не было и в Сибири, где я родилась. Я впервые с ним столкнулась, когда переехала в Москву. Но вы оба жили в Ленинграде, где антисемитизм процветал и в школе, и в университете, и на каждом шагу. В связи с Бродским этот вопрос не праздный, потому что он писал регулярно Рождественские стихи. Как нам совместить его христианство с его еврейством?
— Да, казалось бы, это трудно совместить. Но есть ли в том необходимость? Во второй половине ХХ века в СССР, России христианство и еврейство были разными категориями: христианство — категория религиозная, а еврейство — этническая (социальная, почти политическая), не зависящая от религии. Вопрос о соотношении еврейского и христианского в творчестве (личности) Иосифа для интервью слишком серьёзен. Он годится для обсторятельной статьи или даже диссертации. Замечу, что христианская тема в большинстве его стихов сосредоточена на младенчестве Иисуса: Рождество, Сретенье. По существу тема иудео-христианская: младенец рожден, обрезан, некрещен, все окружающие его, включая священников, — иудеи, религия — Ветхий завет, Бог — Яхве, да и «храм» — синагога+ И когда говорится о взгляде Отца, Бога-отца на младенца Иисуса, чей это Бог? Иудейский, христианский? Не знаю. Идеи триединства (как и христианства) еще нет. В «Разговоре с небожителем» по строкам «+не возоплю: «Почто меня ставил?» и «+идешь на вещи по второму кругу, / сойдя с креста.» Ясно, к кому обращается автор. В «Натюрморте» Бог назван по имени. «Как совместить его христианство с еврейством?» Вероятно так же, как они совмещаются в Библии: Новый завет не отрицает Ветхого, а является его продолжением. Теория относительности Эйнштейна не отрицает классической механики Ньютона.
Был у нас однажды разговор о Боге, Жизни, вулканах. Впрочем, скорее, это был мой монолог об отличии вулкана от других геологических объектов. В геологии по результатам процесса восстанавливаешь процесс, протекавший миллионы, даже миллиарды лет назад, а вулканология, пожалуй, единственная область геологии, где наблюдаешь этот процесс в масштабе реального времени. Вулкан — это живой объект, он рождается, растёт, достигает расцвета, зрелости и потом начинается затухание, наступает старость и умирание. Возраст вулканов сопоставим с возрастом человечества — десятки или сотни тысяч лет — от питекантропов, неандертальцев и до homo sapiens. Хотя есть вулканы, которые извергались только один раз. Но большиство было активно на протяжении всего существования человечества. Человечество может себя уничтожить, а вулканы останутся. Поэтому, находясь на вулкане, который живет, дымится, дышит перегретым газом, светится раскаленными площадками, струями горящего газа, ручейками расплавленной серы, образует новые кратера и минералы, понимаешь, что он будет жить, когда не станет тебя, а может быть и человечества. Вулкан это жизнь, а жизнь это Бог. Поэтому мне близко античное или синтоистское начало, где у каждого явления природы и у вулкана тоже есть свой Бог или божок. Иосиф сказал, что ему это тоже близко. Кстати, в стихах у него не раз проходит тема «божков»: «+как жаль, что нету в христианстве бога — / пускай божка — воспоминаний+» или «+крылатых женогрудых львов, / божков невероятной мощи» и в других. По воспитанию и по культуре Бродский, как и я, христианин, точнее, иудео-христианин. Если же говорить о Боге, который по определению непознаваем, то для меня: Яхве, Иисус, Аллах, Кришна (или другие имена) названия вариантов (литературных, исторических, теологических) идеи единого Бога. Мне ближе иудео-христианский, не оттого, что он лучше мусульманского, будистского, синтоистского и пр., с которыми я и знаком-то поверхностно, а потому, что в нем я воспитан.
— Мифология?
— Да, мифология. Сюда еще можно добавить античную, которая, опять же по воспитанию, знакома лучше других. А христианство — религия, почти утопическая, ибо требует отказа от двойного стандарта, который мы на словах осуждаем, но по которому жили и живем. Думаю, что двойной стандарт — это норма человеческих отношений: к ближним своим относиться с любовью — по евангельски, по христиански, а к дальним — по справедливости, т.е. ветхозаветно, по-еврейски. И, полагаю, это правильно. Я не встречал людей, которые чужих и незнакомых детей любят как своих, да и тех, которые любят врагов своих, тоже не знаю. Я могу относится к врагам своим безразлично, но полюбить их не сумею, и пытаться не стану. Может быть, святые и могут, но я обычный человек и живу среди людей…
— И в самом христианстве ведь два Завета, Ветхий, еврейский, и Новый, христианский.
Да, два. Но в жизни и юридических документах всех времен и народов реализуется ветхозаветный принцип: «око за око и зуб за зуб». Различия могут быть количественные: не «око за око», а «око за два+»(или наоборот). Но ветхозаветный принцип справедливости, «неотвратимости наказания», а не христианское «прощение» лежит в основе всех правовых кодексов, независимо от веры, культуры, традиций.
— А что было для Иосифа самым трудным в жизни в Советском Союзе?
Пожалуй, невнимание к его стихам людей творческих, тех которых он уважал, Однажды собрались у Юрий Павловича Тимофеева, который занимался детской литературой, был влиятельным человеком и по возможности помогал молодым и способным. Я не помню по какому случаю собрались, но Иосиф пришел читать стихи, а у всех было легкое, праздничное настроение, стол накрыт — не до стихов! Он обиделся и ушел. Почти такой же сценарий был и на вечере в Союзе композиторов. И на Дне поэзии, когда замечательный человек, поэт и руководитель литобъединения Горного института Глеб Семенов остановил его выступление после первого стихотворения, поскольку в зале сидели партийно-литературные бонзы, искавшие повод прикрыть «День поэзии», который был чуть ли не единственной возможностью для выступления молодых поэтов перед большой аудиторией.
— И наконец, расскажите о Ваших встречах с Иосифом на Западе.
— В июне 1989 года я приехал в Штаты, устроился на Брайтон Бич и на второй день позвонил Иосифу, его не было, я оставил Марго свой телефон и сказал, что хочу его увидеть. Он позвонил утром и подробно объяснил, как до него добраться. Легко нашел Мортон стрит, поднимаюсь на крыльцо-лесенку с улицы, нажимаю кнопку, нет ответа. Полминуты жду и еще раз нажимаю, и вдруг снизу слышу голос: «Заходи!» Я не очень понимаю, куда заходить. Спускаюсь, иду в узкий проход, Иосиф стоит, курит и держит под козырёк. Вполне узнаваем. Конечно, он изменился, но я уже видел кое-какие его фотографии из «американской жизни».
Вспоминаю, как в марте или апреле 88 года в Доме Культуры медработников, что около Никитских ворот, был первый легальный, вечер, посвящённый Иосифу, вел его Женя Рейн. Я прилетел с Сахалина дня за два, но Женя поставил меня в список выступающих — приятно было оказаться среди достойных людей: М. Козаков, З. Гердт, Е. Камбурова. Билеты на вечер спрашивали начиная от Тверской (тогда Горького). За кулисами стоял стол для тех, кто выступал, и Миша Козаков на афише написал мне: «Генрих, неужели мы дожили и до этого?» Словом, в Нью-Йорк я приехал уже немного подготовленный: у Иосифа уже побывал Жена Рейн и кто-то еще, кажется, Саша Кушнер, Андрей Битов.
А в июне 89-го мы прогуляли день по Нью-Йорку и просидели целый вечер вдовоём на Мортон стрит. И Мэри, забыл фамилию+
— Маша Воробьёва?
— Нет, англичанка.
— Марго Пикен?
— Да, Марго. Зашла Марго, и мы поднялись к Маше Воробъёвой поужинать. Он на следующий день улетал, а я еще сутки там прожил. И Марго там жила. Странное ощущение было: 17 лет прошло, а казалось, что только неделю или месяц не виделись или не разговаривали. Вернее последний раз мы разговоривали, в 1983 году, наверное. В день рождения Иосифа мы, его друзья обычно собирались. В тот год я оказался в мае в Ленинграде, а день рождения Иосифа отмечали у Володи Уфлянда. И поскольку Иосиф знал, где будем собираться, он позвонил. И Яша (Гордин) или Володя сказал ему: «Тут твой друг с Камчатки». И несколько минут мы говорили. Я запомнил, что он ни разу не назвал меня по имени, и в разговоре никакой «информационноЙ составляющей» не было.
— То есть вы оба понимали, что разговор прослушивается и записывается?
— Конечно. Андроповские времена. Зачем называть имена, пусть расшифровывают сами. Хотя всё зафиксировано: и кто вошёл и кто что сказал. И потом помню, что там я в последний раз видел Марину Басманову. Она приехала уже в 12-м часу.
— Приехала на день рождения Иосифа?
— Да.
— Она по-прежнему выглядела красавицей?
— Да, она была интересной. Я её не видел с середины 60-х. Был еще один контакт с Иосифом: я послал ему письмо с Курил, полагая, что там, в отличие от Камчатки, я не под колпаком, точнее послал своему другу-вулканологу на Гавайи и попросил переслать в Мичиганский университет в Ан-Абор. Адреса я не знал, но это письмо дошло.
— О чём Вы говорили с ним в 1989 году? Он спрашивал Вас о России?
— Он спрашивал о России и о конкретных людях. Он был в курсе основных событий в России, а о положении в стране сказал: «По моему они (Горбачев, руководство) не знают, что делать и мне кажется, единственный выход это Союзу войти в ЕЭС, если примут. Это и Союз усилит и (с улыбкой) европейский рынок ослабит, что мне как американцу приятно.» Очень забавно, с юмором, но без малейшего оттенка неуважения к корреспондентам своим, говорил о письмах («часто с фотографиями»), приходящих от девушек: «Предлагают свои услуги: работать секретаршей, вести переписку, хозяйство и т.п. Одним словом, «ноги мыть и воду пить». Одной я обязательно отвечу: 18 лет, очень красивая и ни о чем не просит — только ответить. Пишут, что стихи услышали в школе, учителя читали, объясняли. Неплохо, а?» Или о другой эпистолярной истории (спокойно, без обиды): приходит текст «Мы до тебя, жидовская морда, доберемся и т.п.» А через неделю от того же адресата: «+мы-де в прошлом письме кое-чего напутали, примите наши извинения.» О том, что сбываются самые фантастические прогнозы. Здесь я заметил, что в Москве вышел платоновский «Котлован», о котором Иосиф в 70-м сказал мне: «Эта книга при советской власти не будет напечатана». Он улыбнулся: «Так ведь это уже не советская власть+» Напомню, что был июнь 1989 г., только что состоялся или должен был состояться последний съезд КПСС (28 или 29?), в горкомах, обкомах еще заседали выездные комиссии и КГБ был в силе..
О только вышедшей книге Толи Наймана об Ахматовой: «Это неплохая книга, но там много вранья, с первой страницы», правда, это было сказано щутя, с улыбкой — И еще: «А.А. у него невероятно болтлива, а она была молчаливым человеком. И потом мне кажется, что ему очень хотелось обязательно опубликовать те открытки, что написаны ему, а я знаю людей, которым А.А. писала длинные письма, но им и в голову не пришло бы их публиковать.»
Когда поднялись на второй этаж, где он показал мне мою комнату, я спросил, правда ли, что он держится в стороне от многих эмигрантов? Он улыбнулся и сказал, что никого не избегает, но встречается только с теми, кто ему интересен. Никаких имен он не называл. Но, когда встретился в Вашингтоне с Аксеновым и сидели мы у него дома за «рюмкой чая», Василий грустно заметил: «Ты, наверное, единственный человек в Штатах, который вчера в гостях у Иосифа был, а сегодня у меня. » Из чего я понял, что некое разделение, антагонизм существует. Впрочем, Рейн, Найман тоже и в Нью-Йорке и Вашингтоне встречались, но они, как и я, «не американцы».
— Все хотели бы встретиться с ним?
— Да. Когда днем мы с ним гуляли по Нью-Йорку, пока его «Мерседес» проходил осмотр в «русском автосервисе». Он спросил, куда я еду. Я ответил, что в Аризону. Он взглянул на мои куртку, брюки и сказал: «Там же 40 градусов, а ты так одет!». После чего привел в в магазин и купил мне лёгкий летний костюм. Это была серьезная помощь ибо в те времена россияне были бедны, как церковные крысы: валюта в Союзе не продавалась, а при наличии загранпаспорта с визой обменивали рубли на сумму не более 30 долларов, о чем делали отметку в паспорте.
— Он Вас возил на своём Мерседесе? Оценили Вы его как водителя?
— Возил. Да я как-то особенно и не обращал внимания. У него был не новый, но вполне приличный Мерседес. Надо сказать, что в Штатах ездить не трудно. Хотя в Нью-Йорке, в центральной части — не просто.
-Это не самая Ваша последняя встреча с Бродским?
— Была ещё одна встреча в Нью-Йорке в 1994 году в День Победы, 9-10 мая. Он уже жил на Бруклинских Высотах. Мы прогулялись по Нью-Йорку и, как и пять лет назад, он купил мне светлый пиджачный костюм, легкие туфли а Марине, моей жене какое-то летнее одеяние; затем пошли в китайский ресторан. Подарки друзьям и визиты в китайские рестораны составляли для него несомненное удовольствие. Он был широкий человек. Потом заторопились успеть к 7-ми часам домой, чтобы увидеть, пока не уложили спать, его дочку Нюшеньку — Анну Марию Александру. Прелестная девочка, ей тогда, кажется, еще и года не было. Там и познакомились с его женой, Марией молодой, красивой и молчаливой. Поужинали и поднялись на 2-й этаж, в его кабинет. Он читал последние стихи и только что законченные замечательные переводы из Эврипида: «Пролог и хоры из трагедии «Медея», сделанные по просьбе Любимова. Он довольно много говорил о театре, о его циклическом и поступательном развитии от античности до нащего времени. !
Был весел и остроумен. С ним мне всегда было легко, что в 60-е, что в 90-е. Курил он много, почти непрерывно, а когда сигареты кончились, послал меня на первый этаж квартиры, объяснив, где загашник; сам не пошел: «Мария догадается, за чем я, а про тебя не подумает+» От того вечера осталась 40-минутная кассета, записанная с некоторыми дефектами и потому до сих пор не распечатанная.
Попрощались очень сердечно. Первый раз за 35 лет встреч-прощаний обнял меня и поцеловал. А ведь сентиментальным он не был. Или что-то чувствовал? Не знаю. Говорил, что со здоровьем неважно, что дело идет к операции; даже просил узнать про какого-то врача из ленинградской Военно-медицинской академии. Потом спросил: «Когда ты из Вашингтона в Москву?» «24 мая». «Задержись на пару дней и приезжай 25 на день рождения.» «Конечно приеду.» На том и расстались. 22 или 23 мая пошел я менять билет в Аэрофлот, а у них уикэнд и в Вашингтоне билет не обменять, надо ехать миль за 30 в аэропорт. Да и Марине 25 надо в Москву вернуться. Одним словом, позвонил я Иосифу, объяснил, поздравил. Он сказал: «Ладно, не последний раз видимся!»
А оказалось — последний. Вернее 30 января с Женей Рейном и Сашей Кушнером прилетели мы на похороны и видели еще три дня в похоронном доме на Манхеттене, рядом с Мортон стрит и «Русским самоваром», где три дня мы его поминали+ А 1 февраля его отпели. В католическом соборе утром, в православной церкви вечером. И хоронили. Временно, в склепе. А уж летом, в Венеции — навсегда. (6)

Сноски:
1. Впервые Бродский поехал в геологическую экспедицию на Белое море в 1957-м году. См. стихотворение «Прощай, позабудь+» (1957), Сочинения Иосифа Бродского, Составитель Г.Ф. Комаров, ред. Я.А. Гордин, СПб., 1997, том 1, с. 19.
2. В письме Генриху (февраль 1968 г) Бродский пишет: «Здесь всё идёт своим паршивым чередом, и все живут своей говенной жизнью. Самое неприятное, друг мой, что человек не в состоянии совершить в этих условиях поступки, пропорциональные ситуациям, в которые он попадает. Это можно только в кино, но там — сюжета меньше. Возникает избыток психической энергии, который приводит одних в жёлтый дом, других — к скотству, третьих никуда не приводит.»
3.Степан Крашенинников. Описание земли Камчатки. ОГИЗ. Географгиз. Москва, 1948, 294 с. Книга издавалась и поздне, в 60-70 гг. Это классический труд: первое обстоятельное научное описание Камчатки, по результатам экспедиции Беринга 1740-1741 гг., в которой Крашенинников участвовал, как представитель Академии наук.
4. Сочинения Иосифа Бродского, СПб., 1997, том III, «Развивая Платона», с. 122-124.
5. Речь идет о Faith Wigzel, которой посвящены стихи «На прачечном мосту» (1968) и «Пенье без музыки» (1970).
6. Сочинения Иосифа Бродского, СПб., 1997, том III, «Письма римскому другу», с. 10-12.
7. Бродский был перезахоронени в Венеции 21 июня 1998 года.

F. W.

На Прачечном мосту, где мы с тобой
уподоблялись стрелкам циферблата,
обнявшимся в двенадцать перед тем,
как не на сутки, а навек расстаться,
— сегодня здесь, на Прачечном мосту,
рыбак, страдая комплексом Нарцисса,
таращится, забыв о поплавке,
на зыбкое свое изображенье.

Река его то молодит, то старит.
То проступают юные черты,
то набегают на чело морщины.
Он занял наше место. Что ж, он прав!
С недавних пор все то, что одиноко,
символизирует другое время;
а это — ордер на пространство.
Пусть
он смотриться спокойно в наши воды
и даже узнает себя. Ему
река теперь принадлежит по праву,
как дом, в который зеркало внесли,
но жить не стали.
1968